Чешско-Русские связи

Институт русской литературы АН СССР (Пушкинский дом) к V Международному съезду славистов подготовил ряд изданий, посвященных русско-славянским литературным связям. На освещении вопросов, связанных в основном с изучением русско-чешских литературных связей, в двух из этих изданий нам и хотелось бы коротко остановиться.

В первой книге прежде всего привлекает внимание статья П. Н. Беркова «Русская литература XVIII века и другие славянские литературы XVIII—XX вв.». Автор вполне прав, поднимая вопрос о пересмотре отношения ученых к проблеме «взаимоотношения русской и славянских литератур в XVIII веке», а также о необходимости изучения перекрестных взаимосвязей славянских литератур XIX и XX вв. с традициями словесности славян, восходящими к XVIII в. Содержащиеся в статье примеры, особенно из истории литературных отношений России с южными славянами, убедительно доказывают правомерность и важность этого вопроса. Что касается чешско-русских и словацко-русских отношений, то эти примеры могли бы быть пополнены. Так, для изучающих литературные связи XVIII в. определенный интерес, как нам кажется, представляли бы сведения о первых русских переводах трудов Коменского «Orbis pictus» («Мир в картинках») и «Janua linguarum» («Дверь языков»), осуществлявшихся по указанию Петра I примерно тогда же, когда и перевод книги Мауро Орбини «История царства славян...», о которой подробно говорится в статье, а также — о русских изданиях работ Коменского в 1768, 1788 и 1793 гг., об их влиянии на развитие русского просвещения того времени. Мы уже не говорим о многочисленных публикациях трудов Коменского в России в XIX в. Не исключено, что заслуживающие внимания сведения о русско-чешских связях могут быть обнаружены в малоизвестных и малоизученных сочинениях чешских иезуитов, живших в России в эпоху Петра I. Исследователь мог бы, вероятно, обнаружить немало интересного и в путевых дневниках (на лат. яз.) словацкого протестантского священника Даниела Крмана (1663—1740). В 1708—1709 гг. через Польшу, Литву, Восточную Пруссию и Белоруссию Крман прибыл в Могилев с крошением к Карлу XII о помощи евангеликам, далее он шел со шведским войском, а потом вернулся на родину через Украину, Молдавию и Карпаты. По свидетельству словацких литературоведов, в его «живых» путевых заметках, помимо религиозной обстановки, описан «культурный уровень» жителей тех мест, которые он посетил, охарактеризованы «жизнь, нравы, язык, фольклор, образование». Любопытным фактом словацко-русских связей в XVIII в. является стихотворение о Волге, написанное словацким сочинителем и издателем Адамом Колларом (1718—-1783). О давнем интересе к чешской и словацкой словесности в России позволяет говорить один из рукописных песенников XVIII в., приобретенных библиотекой Московского университета. Этот, написанный кириллицей, сборник духовных и светских песен содержит 21 песню чешского и словацкого происхождения, среди которых особенно интересны две словацкие песни светского характера («Дина, дина, Руснаци...» и «Добра душа ест руснак...»).

Интересны и, думается, плодотворны мысли П. Н. Беркова о проблематике, аспектах и методике изучения литературных связей. Соглашаясь с большинством из них и с особым удовлетворением отмечая в статье пафос поиска новых, более совершенных путей в изучении связей, мы хотели бы обратить внимание лишь на одно обстоятельство. Не будем касаться правомерности отождествления современной буржуазной компаративистики со сравнительно-историческим изучением литературы, даже таким, каким представляли его в прошлом, так же как и вопроса о принципиальном терминологическом различии между словами «сравнительно-историческое», с одной стороны, и «историко-соотносительный» или «историко-сопоставительный»,— с другой. Более существенным нам кажется здесь иное. Можно ли и нужно ли без каких-либо оговорок считать само понятие «сравнительно-историческое изучение литератур» однозначно отрицательным? С этим, если мы правильно поняли соответствующее место статьи, было бы трудно согласиться. Ведь сравнительно-историческое изучение наряду с конкретно-историческим является вторым ведущим методом научного познания вообще. Напомним, что основной проблематикой V съезда славистов, состоявшегося в Софии, было «сравнительно-историческое изучение славянских языков и литератур».



Конкретному факту из истории культурных отношений XVIII в. посвящено сообщение Е. С. Кулябко «К истории словацко-русских научных связей в XVIII веке. Письма М. Беля в Архиве АН». Оно уточняет историю взаимоотношений словацкого ученого-энциклопедиста, автора ряда известных трудов по истории и лингвистике, с деятелями Российской академии. Жаль, что в сообщении мало сказано о собственно филологической деятельности Беля, если, конечно, для этого давало основание содержание его писем к Бейеру и Гольдбаху.

Вторая книга, посвященная связям XIX в., открывается статьей С. Г. Потепалова «Путешествие П. И. Кеппена по славянским странам», содержащей новые небезынтересные материалы о начальном периоде развития научных контактов между русскими, южнославянскими и западнославянскими, в частности чешскими и словацкими, учеными-славистами. Думается, что статья С. Г. Потепалова могла бы выиграть, если бы автор не сузил ее рамки рассмотрением поездки русского ученого на основании его дневников, а попытался бы дать оценку результатов путешествия, определить его значение для развития славистики в России и славянских странах. Статью обогатили бы и отзывы чешских и словацких культурных деятелей о П. И. Кеппене.

Две обстоятельные работы — «Эрбен и русско-чешские литературные связи» и «Поэзия Эрбена в русских переводах» опубликовал К. И. Ровда.

Первая — синтетический научный разбор историко-филологических и литературных связей крупного чешского поэта и ученого с Россией. Она восполняет существенную страницу в летописи чешско-русских культурных связей. Можно, правда, пожалеть, что автор не использовал 12 пространных писем Эрбена к Срезневскому (1858—1870 гг.), хранящихся в Центральном государственном архиве литературы и искусства, хотя и ссылается на некоторые отрывки из них, содержащиеся в статье словацкого ученого Р. Бртаня. Заслуживало специального рассмотрения в статье и посещение Эрбеном России в 1867 г. Очевидно, могла бы быть полезной для статьи и заметка об Эрбене, напечатанная в связи с его смертью в «Современной летописи» (1871). И последнее замечание. На стр. 24 чешский историк Фр. Палацкий назван идеологом «австрийского панславизма». Это не точно. По-видимому, здесь имелся в виду его « австросиавизм».

Статья К. И. Ровды привлекает не только четкой систематизацией фактического материала, но и стремлением по-новому подойти к изучению литературных связей. Автор, в частности, убедительно показывает, что переводы на чешский язык Пушкина, Гоголя, Тургенева, Лермонтова и других русских классиков включали в «чешский историко-литературный процесс» все «великое наследие русской культуры прошлого, на традициях которого воспитывались эти писатели». На наш взгляд, это существенная сторона литературных связей, которая недостаточно учитывалась исследователями в прошлом.

Большое удовлетворение Доставляет знакомство со второй работой К. И. Ровды. посвященной переводам Эрбена на русский язык. Это едва ли не первый у нас в послевоенные годы профессиональный, тонкий и умный разбор переводов чешской поэзии. Хорошо, что автор не оказался в плену чар, навеянных именами поэтов, и убедительно раскрыл не только их успехи, но и допущенные в процессе перевода серьезные ошибки. Эту работу весьма полезно было бы прочитать нашим поэтам-переводчикам.



Проблематике русско-чешских и русско-словацких связей XIX в. посвящена также статья Ф. Я. Приймы Из истории создания Песен западных славян А. С. Пушкина. Она интересна, содержит ряд оригинальных наблюдений и выводов, касающихся, главным образом, отношения Пушкина к южным славянам. Однако концентрация внимания автора на выявлении связей «Песен...» с южнославянской словесностью, как нам кажется, несколько помешала ему более четко ответить на вопрос, почему рассматриваемый цикл стихотворений поэт назвал «Песни западных славян» (разрядка наша.— Л. К.). В самом деле, было ли понятие «западные славяне» для Пушкина равнозначно нашему «южные», или же оно включало в себя представление о всех славянских народах, живших за пределами России? Более вероятным представляется второе. Не аргументируя это подробно2, мы хотели бы обратить внимание на известную неопределенность позиций Ф. Я. Приймы. С одной стороны, автор полемизирует с В. Йовановичем, который полагал, «что само название «Песни западных славян» появилось у Пушкина вследствие скудости его познаний о географическом местонахождении южных славян» (стр. 108). Правильно считая такую точку зрения ошибочной, Ф. Я. Прийма пишет: «В отличие от Мериме Пушкин не ограничивался миром адриатических славян, он дополнил его Сербией, а включением в цикл «чешской» песни о Яныше Королевиче вышел даже за границы южного славянства. И Пушкин сознательно и не без оснований дал своему циклу название «Песни западных славян», так как оно соответствовало широте замысла поэта». Казалось бы, все ясно. Но несколько дальше стихотворение «Яныш Королевич» характеризуется в статье как возникшее вначале в виде нейтрального в национальном отношении замысла «Русалки» и только впоследствии воплощенное в форму южнославянского эпического стихотворения (стр. 116). А еще дальше, как бы подводя итог размышлениям о работе Пушкина над славянской темой, автор статьи говорит лишь о его занятиях «народной поэзией южных славян». И невольно вновь возникает вопрос, а почему же все-таки «Песни западных славян» поэт назвал «западными»? Такой неопределенности в работе могло бы и не быть при более пристальном и внимательном рассмотрении вопроса об отношении поэта к чешской и словацкой культуре. Помимо упоминающегося в статье сборника «Словацкие песни», в библиотеке Пушкина был ряд чешских книг, позволяющих думать, что он довольно хорошо был знаком с жизнью чехов и словаков. Но еще больше помогло бы ответить на вопрос, почему «Песни...» названы «западными», раскрытие определенной связи стихотворения «Яныш Королевич» с чешской словесностью. Об этом позволяет говорить лексика имен (Яныш, Любуся), «прикрепленность» действия к реке Мораве и некоторые другие элементы чешского колорита. Есть предположение (оно принадлежит П. Г. Богатыреву) что сюжет «Яныша Королевича», так же как и «Русалки», восходит к одной из песен, входящей в упомянутый сборник «Словацких песен», изданный Срезневским.



Итак, многое говорит в пользу того, что «западными» Пушкин Какой-то свет на вопрос об отношении Пушкина к чешской и словацкой культуре проливает любопытное сообщение Плетнева, сделанное им в примечании к повести Гребенки «Мачиха и панна». В нем говорится: «Помещаемая здесь статья напоминает читателям прелестную сказку Пушкина: О мертвой царевне. Он ее заимствовал из чешских преданий». Есть и другие факты, позволяющие судить о широте интересов Пушкина по отношению ко всем славянам, жившим за пределами России. Одним из доказательств того, что «западными славянами» Пушкин именовал всех зарубежных славян, является и приведенный в статье черновой перечень стихотворений, которые поэт намеревался включить в цикл «Песни западных славян». Одно из них должно было называться «Конь словака».

В заключение хочется сказать, что обращение русистов к изучению русско-славянских, и в частности чешско-русских и словацко-русских литературных связей, не может не радовать. В упоминавшейся выше статье П. Н. Беркова высказана справедливая мысль, что [«успешный ход работы по исследованию взаимоотношений русской литературы XVIII в. и славянских литератур в XVIII—XX вв. зависит от участия в ней как историков русской литературы XVIII в., так и литературоведов-славистов...». В равной мере от объединенных усилий литературоведов-русистов и славистов будет зависеть н дальнейшее изучение русско-славянский литературных связей в XIX—XX вв. Не пора ли организовать и координировать всю работу по изучению русско-славянских литературных связей хотя бы в рамках академических институтов? Для начала это могла бы быть взаимная информация о планируемых работах в этом направлении. Обмен информацией и опытом работы был бы полезен для всех и главное способствовал бы продвижению вперед в изучении одной из важных пока еще мало разработанных областей истории русской и славянских литератур.